Никогда-то не получалось у меня, что должно, чего ждали былюди. Уже на датчанина загляделась.

Смерти нет – есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающаясама себя без конца. Почему же так горько, когда наступает пора прощаться ипровожать? Я пробовала думать о Славомире и не могла. Что-то сразу выталкивало,как пузырь из воды. Я не знала тогда, что это как рана: когда слишком больно,сразу не чувствуешь. Я корила себя за бессердечие, за то, что мною дляСлавомира не сбудется баснь. Не во мне обитала единственная душа, способная проложитьпуть на тот свет и отспорить, а то силой вырвать его из темноты…

…Но и эти попрёки лишь тупо отскакивали от невидимого щита,бессильные, как стрелы на излёте. Это особенная усталость, если не может душараспрямиться, сладить с поклажей. Я бездумно смотрела вдаль на весёлоезелёно-синее море и вздрагивала от беспричинного страха. А то натыкаласьглазами на гордую сизоволосую голову за пёстрым бортом. Потом сделалось совсемвсё равно, а глаза начали закрываться. Даже громкие песни, которыми веселили витавшийдух Славомира, не могли меня разбудить.

Если бы вновь проснуться возле костра и увидеть его рядом ссобой, стоящего на коленях…

Блуд потом говорил, спала я, как заколдованная. И всё этовремя рыжая девка смирно сидела подле меня, боясь отойти. Полонянка былакрасивая, кмети поглядывали. Захочется – продадим, не захочется – оставимслужить. Она была корелинкой с западного берега моря и словенскую речь непонимала совсем. Блуд толковал с ней по-корельски, мне же почему-то испрашивать не хотелось, как зовут. Разумная девка не домогалась узнать, что снею будет. Радовалась уже тому, что приодели и накормили. И ничья лапа большеза волосы не цепляла…

…Всё же сон что-то делает с человеком, помогая многоевынести. За других не поручусь, но для меня это так. Уже стоял вечер нового дняи был виден наш берег, когда я проснулась, как политая холодной водой, и сразувспомнила о Велете.

Теперь-то я знаю, вождь всё время думал о ней. И над ним невластно было спасительное отупение, как надо мной. Верно сказывал мой мудрыйнаставник, вождю первая ноша. Он молча смотрел на придвигавшийся берег, держаправило.

С высокой кручи нас разглядели давно. И кинулись из ворот,сгорая кто завистью, кто беспокойством, кто любопытством, а Некрас – требоватьу Славомира обещанный поединок… откуда им знать, что лучше бы не видать нам нисражения, ни победы, ни богатой добычи!

Воинов нельзя обнимать, пока не очистятся, а лучше и неговорить с ними, но как не выбежать встречь, не порадоваться, что возлюбленныевернулись?..

Вернулись…

Велета стояла в воротах – к девятому месяцу брат совсемвоспретил ей уходить со двора, из кольца оберегающих стен. Стоял рядом дерзкийНекрас, и подле него, рослого, она казалась ещё меньше и беззащитней. Онамахала рукой, наверное, издали распознала на корме червлёную рубаху Мстивоя.

Корабль был готов заскрести килем по дну, когда рука Велетывдруг замерла… и упала, как сломанный прутик. Она подалась назад и схватиласебя за щёки, так, что следы ногтей остались надолго, и кровь отхлынула отлица. Судорожно обняла живот и начала клониться к земле. Я не помню, какпролетела на самый нос корабля, оттолкнула кого-то и с маху прыгнула в воду.Мне бы задуматься, а не выйдет ли худшей беды из-за меня, убившей в море двоих…да притом девки, ведь девку и близко к роженице нельзя подпускать… такой моглавыйти моя подмога, что лучше бы её и не было…

Пока я мчалась наверх, Некрас подхватил Велету на руки истоял, не зная, что делать. Он не робел даже Мстивоя, но теперь глаза былирастерянные, он почти с испугом смотрел на свою ношу. Ещё бы. Зато во мне впервый раз после боя как следует очнулся рассудок. Я закричала:

– В баню неси!

Некрас вздрогнул и побежал, радуясь, что другие взялисьраспоряжаться. Я бы сама предпочла кому-нибудь помогать. Я не особенноудивилась, увидав рядом Блуда. Хорошее было всё-таки время, когда он болел, а ябегала за киселём. Он тогда порядочно натерпелся, но не умер же. И Славомиржил, и Славомир… И Яруна не собирался никто гнать вон из дружины… А позадиБлуда перебирала резвыми босыми пятками корелинка. Эта-то чего ради вымочилаплатьишко? Побоялась остаться одна опричь нас на корабле, полном ражихпарней?..

– Отроков в деревню пошли… пусть баб приведут, –на бегу приказала я побратиму. Распахнула дверь нетопленой бани, пахнулосыростью. Некрас внёс Велету, уложил на полок. Попятился вон…

Я покатила ему под ноги ведро:

– Воду таскай!

Пока я растепливала очаг, Велета лежала не двигаясь, лишьтяжко дышала. Рыженькая подсела к ней, деловито спустила пояс, стащила понёву,развязала тесёмочки на рукавах. Я следила вполглаза. Помстится, порчу творит –корабль датский мёдом покажется. Я подумала об этом и забыла.

Некрас торопливо сновал туда-сюда с вёдрами. Угораздило жеего дерзко встать рядом с сестрою вождя. Подразнить вздумал варяга. Теперь неизбегнуть скверны рождения, опасного водоворота между мирами! Ни за стол сесть,ни любушку за руку взять, пока не отмоешься. Да и то, если живого родит. Авыкинет – хоть крепость сноси. Да. Он не был трусом, Некрас. Но сто лет назадсамый храбрый мужчина убежал бы без оглядки из этой бани, от беспомощной,трудно дышащей Велеты. Да и я, девка, как ещё отважилась бы подойти…

В тот раз с корабля на берег не перебрасывали мостков. Нанас была кровь, за нами летели гневные души. Души мёртвых с трудом видят живое– но безошибочно чуют замаранных кровью убийц, пока те не очистят себя постом,банным потением, дымом святого огня. Кмети выпрыгивали через борта, как это недумавши сделала я. Стаскивали одежду и мылись. Ещё не хватало внести зло ссобою на сушу, тем более в крепость.

Ждавшие на берегу стояли смирно в сторонке. Только Хаген сПлотицей, оба враз постаревшие, отважились взойти на лодью. Плотице,искусанному пчёлами и муравьями, не пришлось веселить побратимов рассказами опринятых муках. Он всё ударял кулаком по деревянной ноге, словно желая еёсокрушить. Злая совесть грызёт без зубов, её не уговоришь. Хаген провёл вещимипальцами по холодному лбу Славомира, по его рукам, сложенным на животе, на рукоятимеча…

– Я помню год, когда родился этот воин, – сказалмой седобородый наставник. – Я был моложе тогда. Теперь он идёт служитьОдноглазому, а я, никчёмный, всё ещё здесь.

Воевода молча стоял рядом со стариками. Он и брат былинаполовину галаты, наполовину вагиры, они чтили иных Богов и готовили себя киному служению… но в этом ли дело. Хаген попросил его рассказать о походе, и онрассказал ровным голосом, как про чужое. А смотрел, сказывая, не на них и не намёртвого брата – на датский корабль…

Между тем дошла очередь до привезённых нами голов. Ихподняли на самый верх тына, на острые колья. Там, наверху, солнце и дождьначнут совлекать с них тленную плоть, пока не заблестят голые черепа. Душивоинов не смогут устремиться домой, как следовало им по вере датчан. Навекиплененные, они останутся здесь и будут служить подобно рабам – нижерабов! – нам и Перуну, стоящему в неметоне, возле стены. Только пустыеглаза и распахнутые безгласные рты будут слать свой крик на закат, в сторонуродных островов…